я возглашаю о царе стих мой,
как трость скорописца — мой язык.
излилась милость на уста твои;
потому благословил тебя Бог вовек!
тебе — слава, и тебе — краса,
на колеснице скачи,
за кротость, за правду ополчись,
и грозные дела явит тебе
десница твоя.
(народы пред Тобою падут) —
в сердца царевых врагов.
скиптр правоты — скиптр царства твоего.
сего ради помазал Бог, Бог твой,
елеем веселий тебя —
более сопутников твоих.
смирна, касия, алой;
из покоев слоновой кости тебя
увеселяет звон струн;
стала царица одесную тебя,
из злата Офира — убор ее.
и приклони ухо твое,
и забудь народ твой
и дом отца твоего!
ведь он — господин тебе,
так склонись перед ним!
богатые из народа хвалят твой лик.
златом шита одежда ее,
за нею девы, подруги ее;
и приводят их в чертог царев.
будут сыны твои;
ты князьями поставишь их
по всей земле. —
памятным в род и род,
потому и народы восславят тебя
всегда и вовек.
Примечания:
1 [15] — На шошаним. Слово [шошанним] буквально означает «лилии»; речь идет либо о какой-то известной мелодии, либо о музыкальных инструментах, скажем, формою напоминавших лилии.
Маскил — неясный жанровый термин.
Песнь приязни. В Септуагинте — «песнь о Возлюбленном». Здесь стоит вспомнить, что Возлюбленный — одно из имен Мессии. В масоретском тексте употреблено слово [йедидот] скорее означающее «дружество» (в переводе Бубера вместе с предшествующей лексемой Freundschaftslied).
7 [16] — Престол твой от Бога… Возможно прочтение: «престол Твой, Боже, вовек». Вопрос связан с другим, более тонким вопросом: как провести в ветхозаветном тексте границу между знаком, т. е. образом (земного) царя Избранного Народа, и означаемым, т. е. Божественным Царем, а в христианском понимании — Христом-Царем? Нет никакого сомнения, что перед нами текст с очень сильным теократическим измерением, которое само по себе постулирует выход в мессианскую перспективу. Столь же очевидно, что ближайший смысл текста в контексте культуры, в которой он был создан, имеет самое прямое отношение к придворным реалиям. Поэтому мы, ориентируясь на традиционное богословие «прообразования», в этом случае не находим приемлемой практику Синодального перевода, строящего передачу текста этого псалма на всемерной ликвидации различия между «прообразованием» и самим Образом — так, как если бы Псалмопевец совершенно сознательно говорил ο Христе, и притом в терминах созревшей христологической доктрины: слово «царь» и все местоимения, к нему относящиеся, даны с большой буквы, возможны и такие формулы, как «помазал Тебя, Боже, Бог Твой» (ст. 8). Постольку, поскольку речь ближайшим образом идет все же не ο Втором Лице Троицы, такие черты перевода могут вызвать у современного читателя опасное представление, будто здесь обожествляется земной царь, как это бывало у язычников. С другой стороны, нет надобности соглашаться с распространенной в нынешней научной литературе точкой зрения на этот псалом, как на «единственный в Псалтири образец светской лирики» (ср., например, А. Weiser, I. Salmi, I, Brescia, 1984); она противоречит не только христианской традиции, но и тому, что называется историзмом, т. е. здравому культурно-феноменологическому подходу, воспрещающему переносить наши представления ο границах «сакрального» и «светского» на явления иной эпохи.
Псалтирь, псалом 44. Аверинцев: отдельные книги.